Главной отдушиной стала языковая школа, которая располагалась в самом центре Манхэттена на Таймс-сквер.
Таймс-сквер – это тоже отдельная история. Находясь в этом уголке Нью-Йорка, чувствуешь себя звездой фильма, Нью-Йорка, жизни… Там даже есть ступеньки красного цвета, по которым, как Дженнифер Энистон по красной дорожке, можно подняться наверх. Награду, конечно, никто не вручит, но этого и не надо. Когда поднявшись на самый верх ступенек, поворачиваешься на 180 градусов, то понимаешь, что награда тебе все же досталась.
Открывается красивейшая панорама: переливающиеся в лучах света небоскребы, а за ними – только небо. Это настолько красиво, что даже кажется не настоящим, а нарисованным или сфотографированным и обработанным в фотошопе.
Повсюду видны огромные экраны с рекламой, но это не раздражает, а скорее завораживает своей грандиозностью и масштабом. И кажется, что в этом городе возможно все. Надо только дождаться своего часа, как когда-то дождался Фрэнк Синатра. Его знаменитая фраза из песни «Нью-Йорк, Нью-Йорк»: «Если получилось в Нью-Йорке, то получится везде» – не пустое высказывание. Певцу, наверное, тоже было нелегко вначале.
Рядом с этим величием и располагалась моя школа. Она не была высшим учебным заведением, хотя в Америке даже Гарвард называют школой. В моей школе преподавали английский язык, компьютерные основы и бухучет для людей со всего мира.
Не знаю, почему набор курсов был именно таким. Школа для меня стала такой мини-планетой, где я познакомилась с итальянцами, японцами, студентами из бывшего Советского Союза, филиппинцами, африканцами, бразильцами…
* * *
Познакомившись с одним бразильцем, я стала расспрашивать его о Пауло Коэльо, который был и остается моим любимым писателем. Парень сказал, что в Бразилии его либо очень любят, либо ненавидят. Также сообщил неизвестный мне факт, что Коэльо раньше писал песни для знаменитого певца Рауля Сейшаса.
Тому парню работы Пауло Коэльо не нравились. Сказал, что они слишком оторваны от мира, слишком мистические.
– А разве мир – это не мистика? – спросила я. Он поморщился, и я поняла, что он «из другой оперы».
* * *
В школу я теперь одевалась точно так же, как одевалась в университет в Воронеже: сапоги на каблуках, юбки, макияж. Получала комплименты от парней и понимала, что это отличало большой город от деревни, какой являлась Флорида: здесь можно было одеваться красиво и при этом тебя никто не считал проституткой.
У нас были учителя из трех стран: Америки, Филиппин и России. Американцы хорошо преподавали разговорную речь и произношение. Если же я задавала какой-нибудь вопрос по грамматике, например, почему в каком-то случае нужен артикль, они обычно разводили руками и говорили, что он там сто процентов нужен, но почему, они не знают.
Да, они являлись носителями языка, но преподаватели из них были не очень сильные. Один из моих американских учителей признался: «Я – бывший актер. И когда моя актерская карьера сошла на нет, передо мной встал выбор: или я иду работать в ресторан барменом, или преподавать английский для иностранцев в языковую школу. Хоть языковая школа не приносит столько денег, сколько работа барменом, возраст у меня уже не молодой, я выбрал школу, за несколько месяцев получил лицензию на право преподавания и вот я здесь».
С филиппинскими преподавателями мне не приходилось часто общаться, а вот два русских преподавателя Галина и Антон остались моими героями навсегда. Они оказались самими сильными преподавателями английского, с которыми мне пришлось общаться даже во все последующие годы. Российское магистерское образование давало о себе знать. Единственный минус был связан с непреодолимым русским акцентом. Русскую «Р» не спутать ни с чем. Особенно сильно это прослеживалось у Антона.
Несмотря на это, я записалась к нему на все предметы, которые он вел. Одним из предметов стал класс «Пишем на английском». Антон объяснил, что в сочинении нужно выдерживать определенную структуру. Сначала высказать общую идею, в конце первой части обозначить свое мнение или задать вопрос, затем разложить это мнение или вопрос на три части и в следующих трех абзацах развивать эти части, приводить примеры, а в конце сделать вывод.
Все легко, просто и понятно. Раньше я писала просто о чем-то, а тут мне открылся такой секрет, как структура сочинения.
Однажды на уроке Антон дал нам задание написать сочинение на тему «Искусство – это рана, которая превратилась в свет». Это фраза какого-то художника, и нам по ней нужно было написать сочинение, причем начать в классе, а закончить дома. Я помню, что сидела и долго смотрела на чистый лист бумаги.
– Пиши! – настаивал Антон.
– Антон, у меня нет вдохновения. Потом дома напишу.
– Дома ты сэкономишь себе время. Начинай сейчас!
– Как можно писать, если нет вдохновения? – снова недоумевала я.
– У тебя есть структура, начинай работать по ней. На вдохновении на экзаменах не выедешь.
Он был, конечно, прав, но я еще не привыкла работать по структуре. В голове у меня обычно было множество различных мыслей, которые хаотично крутились. Когда я раньше писала, то просто писала все подряд. А теперь, нужно было структурировать.
«Как много ран мы получаем в детстве…» – начала писать я. Нет, все не то. Какой ужас, какая банальность! Я сразу же все зачеркнула.
Боковым зрением я видела, как улыбнулся Антон, не поднимая головы от учительского стола, но ничего не сказал. Его маленькие карие глаза смотрели на что-то на столе, но не двигались. Создавалось впечатление, что он только делает вид, что работает, а сам наблюдает за студентами.
Антон постоянно шутил, сидел на столе и вел себя свободно, как американские преподаватели, которых я видела в фильмах. В свои тридцать с небольшим он был уже почти доктором наук.
Одевался всегда с иголочки: клетчатая рубашка, как у ковбоя, стильные джинсы и черные, начищенные кремом туфли. В редких волосах уже проглядывала маленькая лысина, но он, казалось, совсем этого не стеснялся. Каждый день он старательно укладывал волосы гелем, они превращались в сосульки и торчали на голове, как тоненькие шипы ежика. Говорил Антон четко и размеренно, никогда не переходил на русский.
Даже если студенты обращались к нему на русском, он всегда отвечал по-английски и нас мотивировал делать то же самое.
«Если бы он увидел эту строчку, то подумал бы, что я недалекая, а в моем возрасте уже пора и что-то поумнее написать», – пронеслось у меня в голове.
Я стала вылавливать другие фразы, которые летали у меня в голове. Но теперь мне казалось, что ни одна из них не достойна того, чтобы ее перенесли на бумагу.
Я усиленно думала над темой сочинения. «Искусство – это рана, которая превратилась в свет…» Если ее представить в виде схемы, то она могла бы выглядеть так: «Искусство: рана + свет». А если в виде математической формулы то так: искусство = свет – рана. То есть возникла рана. Откуда она возникла, это уже другой вопрос. Просто возникла, потом художник начал творить и рана зажила, более того, она не просто зажила как и не было, она превратилась во что-то большее, чем сам художник, например, в свет. А этот свет люди видят в виде картин, рассказов, стихов, музыки…
Мне вспомнилась «Лунная Соната». Ее Бетховен посвятил Джульетте Гвиччарди. Он ее любил, а она его нет. Свои страдания композитор превратил в прекрасную мелодию, которая и для других людей стала исцелением. Интересно, а самого-то его она вылечила? Лунная – это тоже про свет. Я вспомнила девушку, которую встретила не так давно. Она рассказала, что в детстве ее изнасиловали, и после этого она стала писать стихи. Она дала мне их почитать. Да, у нее был талант. Опять же, я – читатель, восхищалась ими и видела в них свет, а ее они исцелили?
Время урока незаметно подошло к концу, и я отправилась домой…, нет, не домой, на работу, с чистым листом, нет, не с чистым, а с исчерканным листом бумаги и вопросом о том, лечит ли искусство самого художника?
Сцена 38. Я
